|
В.КАВЕРИН ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ В 1919 году, когда Марк Шагал был комиссаром по делам искусств в Витебске, а на Лобном месте в Москве стояла деревянная скульптура Конёнкова 'Стенька Разин с ватагой', я почти каждый день ходил в Музей западной живописи, бывший Щукинский. Стены двух пролётов лестничной клетки были задвинуты контурными фигурами Матисса, напоминавшими мне танцующих вавилонских богинь из учебника древней истории. Я смутно улавливал внутренний ритм, объединявший эти фигуры, через которые как бы можно было смотреть, но от которых почему-то не хотелось отрываться. Ван-Гог поразил меня роковой невозможностью писать иначе, настигшей его, как настигает судьба. По одной только 'Прогулке осуждённых' можно было, ничего не зная о нём, угадать его приговорённость к мученичеству и непризнанию. В зале Гогена я с головой кидался в странный деревенский разноцветный мир, к которому удивительно подходило само слово Таити. Коротконогие коричневые девушки, почти голые, с яркими цветами в волосах - я смотрел на них с тем чувством счастья и небоязни, о котором Пастернак написал в стихотворении 'Ева': О женщина, твой вид и взгляд Ничуть меня в тупик не ставят, Ты вся - как горла перехват, Когда его волненье сдавит. Но и это чувство так же, как и воспоминание об Ассирии, когда я смотрел Матисса, так же, как попытки разгадать трагическую судьбу Ван-Гога, не мешали ещё чему-то очень важному, тому, что я видел как бы сквозь свои мысли и воспоминания и что доставляло мне особенное, совершенно новое наслаждение. Конечно, это был только первый шаг к пониманию формы, которая, может быть, и должна оставаться незамеченной, но постижение которой с необычайной силой приближает нас к произведению искусства. Прислушиваясь к этому чувству, я принялся через несколько лет за роман 'Художник неизвестен'. Я упомянул об этом молодом романе для того, чтобы рассказать о том, что теперь, через сорок лет, я вернулся к теме искусства, и вернулся не случайно, хотя подтолкнула мой замысел именно случайность. Может быть, не стоило бы упоминать о ней, если бы не оказалось, что я пишу одновременно и книгу и её историю, и если бы жанр моей новой книги не касался широко известного спора о современном романе. Это было шесть лет тому назад. Мне позвонил по телефону малознакомый человек, который спросил меня, не хочу ли я познакомиться с многолетней перепиской между ним и одной женщиной-художницей. Он сказал, что эти письма он получал приблизительно в течение 25 лет. Я ответил, что, конечно, буду очень рад познакомиться с ними. И он принёс мне три тома переплетённых писем. Они начинаются с 1910 года, когда героине 16 лет, а её корреспонденту примерно лет 20. Она кончает пансион, потом гимназию, уезжает в деревню учительницей, а он поступает в университет в Казани. Они живут в разных городах. Они любят друг друга. Переписка разрастается, занимает всё большее место в жизни обоих. Это письма из Петербурга, где она учится на Бестужевских курсах, из Константинополя, куда она уезжает, чтобы изучить византийское искусство, из Парижа, с Корсики. Однако и мой роман и эти письма посвящены не только любви. В значительной степени это как раз письма 'не о любви', а о живописи, о задачах художника, о времени, о судьбе. В известной мере это философские письма. Что мне было делать с этими почти пятьюстами письмами? Я решил, что буду одновременно и историком этой жизни и художником. Я стал узнавать всё, что мог, о судьбе героини, потому что её судьба начиная с 1935 года была неизвестна тому лицу, который передал мне эти письма. Я стал искать людей, с нею связанных, её знавших и любивших. Она была талантливой, быстро развивавшейся художницей. Она продавала (хотя и очень редко) свои произведения, и мне удалось найти тех, кому она их продала, или их наследников. В Праге, например, я нашёл две её картины, с моей точки зрения, первоклассные. Это очаровательная женщина. Черты Манон Леско соединяются в ней с русской парадоксальностью. Я всегда окружал себя книгами, по тем или иным вопросам связанными с атмосферой будущего романа. На этот раз я окружил себя - и это было для меня ново - собственными произведениями героини, потому что биография художника - его холсты. Сюжет романа и история моих розысков развертываются параллельно. Я участвую в действии как историк-комментатор, оценивающий нравственные позиции тех лиц, с которыми встречается героиня, размышляющий о путях русской живописи 20-х годов. В книге - три формы: письма, как таковые, комментарии автора и письма, превращающиеся в сцены. Вот одна из сцен: в ней рассказывается о встрече моих героев в Париже после семилетней разлуки. Вениамин Александрович Каверин размышляет о писательском труде и читает страницы из книги 'Два капитана'. |
Звуковая страница 6 - Вениамин Каверин. 'В молодости я писал иначе...'