| 1 |
| 2 |
| 3 |
| 4 |
| 5 |
| 6 |
| 7 |
| 8 |
| 9 |
| 10 |
| 11 |
| 12 |
| 13 |
| 14 |
| 15 |
| 16 |
| обл.3 |
|
|
НА РАССВЕТЕ Евген ГУЦАЛО Перевод с украинского Н.КОТЕНКО. Рисунок В. Щапова.
Седые орешки росы на пальчатой листве клевера - точно осела утренняя прохлада; если оглянуться назад, видны тёмные тесёмки следов, спешащих за тобою; вдали, в круглой ложбинке, похожей на донышко ложки, застыли распорошённые нити тумана - словно пар над горячей пищей. Тем лёгким дыханием полон и овражек, что лежит руслом молочной реки; свежесть охмеляет, от неё сладко во рту, в увлажнённых глазах, в душе; и кажется, где-то в твоём естестве - так, как это бывало в детстве, - шёлком шелестит и пахнет весенняя трава, сияет изумрудами, трогательно просвечивается напротив солнца. Предрассветные поля в июне, в июле, после тёплой или удушливой ночи будто зеленоватым маревом покрыты, а марево-то лёгкое и призрачное - то ли звездная пыль плавает в воздухе, то ли лунный пух не уляжется. И дорога в предрассветных полях - белая, лениво-неповоротливая - совсем еще пустынна, а по ней вкрадчиво прохаживаются сны. Что первый - то сон полыни, горьковато-тревожный и запылённый, что второй - то сон василька, синебровый, почти девичий, что третий - то сон цикория, лёгкий и душистый. Но не только эти сны прохаживаются по дороге, потому что не только эти цветы растут на обочине, еще вдоль неё дремлют чебрец, душица, чернобыль, шиповник, стоят без плеска рожь и пшеница. Как-то осознанно они стоят, с врождённым достоинством, которого не позаимствуешь и не собезьянишь. Глядя на них в эту пору, хотел бы увидеть, как из зелёной воды выплывает или русалка, или полевая царевна, или просто живой химерический дух этих просторов и этой воли, и очень жалеешь, что они не выплывут, и ты уже не в силах поверить, что они когда-нибудь выплывут, потому что языческим твоим детским годам не вернуться. Вдруг останавливаюсь: всё заметнее и ощутимее зеленоватый свод неба уподобляется храму, который растёт и растёт в высоту, светлеет, набирает торжественности, и не бесстрастной, а такой, что пробуждает холодок восхищения в тебе, а в зеницах зажигает искры, - ты даже ощущаешь, как засветился твой взор. Солнца ещё нет, оно за горизонтом, но присутствует уже во всём: там, на востоке, совсем тепло и мягко переливаются скупые еще краски, словно разбавленные жиденьким свечением, которое хоть и не пышет, однако уже с весёлой улыбкой празднует своё появление. Там, над горизонтом, замерли малиновые крылья облаков - в тех крыльях есть перья и лиловые, и розовые, и желтенький гусиный пушок. Одни лишь крылья замерли в полете, не шелохнутся, только неспешно меняют окраску, и лиловые перья светлеют, словно распушиваются, жёлтые выгорают, белеют, как одуванчики. И внезапно пучок стрел выпускает спрятанное солнце из своего колчана, и те стрелы, пронзив крылья, ранят их без боли, и они вспыхивают тихим пламенем. :Ровный и твердый луг покрыт звёздной, сбитой пыльцой - точно простертая ладонь, по которой идти да идти. Вот пасутся кони; иду, а левый глаз сам смотрит на них, и я невольно забираю всё левее, пока не оказываюсь совсем рядом с ними. Чалый и карий, опустив головы, щиплют траву - так, будто своими влажными губами целуют, голубят этот луг; меня они притворно не замечают, но стоит только еще дважды шагнуть к ним, как чалый и карий поднимают головы, гривы их всплескивают и разливаются, - теперь кони настороженно всматриваются в меня, какое-то мгновение в их глазах видно только бездонное чернозёмное удивление, потом кони поворачиваются ко мне хвостами, опять пасутся, слышен только короткий, с придыханием звук, когда они срывают траву. - Кось, кось, кось! - говорю и, протянув руку, пробую приблизиться к ним. Чалый смотрит на меня, а карий только косит своим блестящим, напряжённым глазом. И в том глазу чувствуется такая глубина, словно это комок земли, оформясь и приобретя свойства живой материи, стремится понять меня и мои намерения. - Кось, кось, кось! - как можно ласковее говорю я и делаю еще один шаг. Чалый кладет голову на шею карему, губы у него изредка дрожат, ноздри раздуваются, а по изогнутой шее внезапно проскакивает дрожь, словно под кожей пролетают большие мухи. Уже и карий не пасётся, и вскоре они дружно бросаются вперед, и один из них ржёт. - Ну и глупы же вы оба! - говорю им. - Я же ничего не сделаю вам плохого, только поглажу. Ну? Боитесь, что сяду проехаться? Да не бойтесь: Притворяюсь, что мне до них нет никакого дела; кони успокаиваются и опять пасутся; тогда я, улыбаясь возможно дружественнее, еще раз пробую подойти к ним. Кони мне подпускают, и когда я глажу изогнутую шею карего, ощущаю, как она испуганно дрожит. Чалый пасется, но обращенный ко мне его глаз вот-вот, кажется, дёрнется от преувеличенного внимания. - Вот и хорошо, - говорю им, - а вы всполошились. Не такой же я олух, чтобы вас бить, чтобы обижать. Шерсть у карего сверху влажновата - должно, целую ночь пасутся, но если дольше подержать ладонь, то ощущаешь горячую кожу: она излучает тепло. Я вбираю это тепло, такое душистое, такое сладкое, а моя рука ползёт по гриве, ползёт, я уж протягиваю вторую руку, чтобы опереться, чтобы вскочить: но карий, уловив в моем движении что-то подозрительное, прыгает в сторону, а за ним и чалый, выгнув спину и резко загребая передними ногами воздух, тоже скачет, оба ржут и легкой рысью удаляются от меня. Сколько я потом ни хожу следом, они уже не подпускают меня. Еще недавно почти укрощённые, сейчас они совсем дики и неприступны, особенно карий. Не пасется, задрал голову и делает вид, что смотрит перед собой, а на самом деле сторожит каждое моё движение. - Я же только чуть-чуть проедусь, - говорю им. - Ну, с воробьиный скок, не больше. Вот немножко погодите, не пугайтесь: Оба слушают. Чалый прижал одно ухо - и в том, как он это сделал, улавливаю разумную, почти человеческую иронию. А карий, как и раньше, всё принюхивается к увлажненному запаху луговой мяты, а на самом деле - следит за мной. Нет, лучше, видно, не скрывать своих намерений. И я широким шагом иду прямо к ним. - Ой вы, кони мои прыткие, - говорю, - возьмите меня на крылышки: Оба смотрят на меня; протягиваю руку - и они, дружно отпрянув, удаляются; бегут неторопливо, словно и не от меня бегут, и на росной скатерти луга остаются тесёмки их тёмно-зелёных следов; хочу позвать их, но голос застрял в горле, и чувствую, как что-то сжимает его сильнее и сильнее. Провожу ладонью по глазам, вытираю их, а кони неспешно бегут и бегут, - уже там, где к лугу подплывают малахитовые воды ржаного поля, уже и миновали; стою до тех пор, пока они не останавливаются совсем далеко, но не пасутся, а, подняв головы, замирают. Между тем солнце взошло; недавние крылья облаков то ли улетели куда-то, то ли растаяли. Луг и поле вокруг изменились - туман исчах, нигде не видно его волокнистого свечения, и только в желобе оврага, с теневой стороны, словно дрожит тёмная прохлада. Наверное, по дороге сейчас уже не прохаживаются осторожно и вкрадчиво сны, а начинает покачиваться пыльная завеса, попахивая шершавым теплом, потому что вытоптали те сны картавые колёса возов, потревожила их скороговорка автомобилей. Иду своей дорогой, а из головы не выходят карий и чалый, не исчезает такое свежее и такое неожиданное ощущение внезапной утраты - словно мог сейчас вот познать внезапную радость: и не познал. Луг весь засветился, волны трав на нём уже совсем лёгкие, и ромашки вдоль стёжек лёгкие, точно на всем лежит одна необозримая и счастливая улыбка. Оборачиваюсь - кони уже чуть-чуть виднеются, вытянули шеи, не пасутся: Ветерок жмется к груди, как ребёнок, гладит мне лицо, брови мои гладит, и в его касаниях мне мерещится сыновья ласка. Вот уже видна речка, видна глыба густой голубизны, затвердевшей в камышах, видны сады и соломенные стрехи меж деревьев, где-то там ждёт меня шоссе с синеватыми лбами хорошо обкатанных камней, где-то по тому шоссе бежит автобус с красными разводами по бокам, бежит, чтобы забрать меня, увезти: Сейчас, когда вспоминаю то утро, отчётливо вижу колючие россыпи росы на клевере, мониста из стеклянных шариков на лебеде, кругами - как кольца Сатурна - паутину на терновнике; и на лугу не курится белый туман; и живёт то ощущение неожиданной утраты, когда очень подмывало проехаться верхом, а кони не давались, а кони взмахнули гривами и побежали туда, где уже взошло солнце; поныне преследует меня то горькое ощущение; сдавливает что-то горло, и я невольно улыбаюсь, хотя мне совсем не весело: даже ощущаю, как на моих бровях покачивается ветерок, щекотливо перебирает их и, запутавшись, не может улететь: |