|
МАЛЕНЬКИЙ ГАРУСОВ ...добился, чтобы его отпустили в город, и пошёл в отдел народного образования. Там он проскользнул мимо секретарш и уборщиц прямо в кабинет самого заведующего. Заведующий сидел за столом и писал. Он был в очках, в пиджаке и свитере: в кабинете было прохладно. Кто-то рядом кашлянул, тихо, словно овца перхнула. Заведующий поднял глаза. У его стола стоял хорошенький голубоглазый мальчик, на вид лет семи, маленький, как карандаш. - Что тебе нужно? - спросил заведующий. - Мы - ленинградцы,- начал Гарусов заранее подготовленную речь. И пошёл излагать своё дело, да так ясно, толково и грамотно, что заведующий даже ручку положил. Гарусов довольно твердо, хотя и по слогам, произнёс трудное слово 'реэвакуация' и положительно настаивал, что детей-ленинградцев необходимо отправить на родину. Там многие из них найдут своих родителей или других родственников. Их заберут из детдома и 'снимут с государственного снабжения' (именно так выразился Гарусов). Заведующий выслушал его с интересом, снял трубку и вызвал свою заместительницу Клавдию Петровну, пожилую женщину с крепким уральским акцентом. Клавдия Петровна, женщина добрая, ужасно любившая плакать, когда на торжественных заседаниях выходили с приветствиями пионеры, слушала Гарусова, заливаясь слезами, и обещала полное содействие. Тут же, не переставая плакать, она стала звонить в разные места. Ей что-то там отвечали. Она прикрывала трубку рукой, подмигивала Гарусову и снова принималась убеждать: 'Дети-то... без матери-то...' - говорила она, решительно ударяя на 'о'. В общем, дело пошло. В детский дом Гарусов вошёл с триумфом. Ребята-ленинградцы на руках пронесли его от ворот до столовой. А в столовой Гарусова ждал пир. Ребята нанесли ему белого хлеба, котлет, а возле тарелки кусками сахара выложили 'Т. Г.' - Толя Гарусов. Великодушный Гарусов тут же всё это раздал. Что ему хлеб, что ему сахар? Отсюда начался недолгий период гарусовского вожаковства. Ленинградцы, образовавшие в детдоме отдельную фракцию, ходили за Гарусовым стадом. Он судил ссоры, распределял обязанности, в общем, цвёл. Клавдия Петровна не обманула. Не прошло и месяца, как приехала комиссия, побеседовала с самим Гарусовым (Анатолием Ивановичем, как величал его председатель). А ещё через два месяца - все-таки бывают чудеса! - группа воспитанников-ленинградцев поехала на родину. Накануне отъезда, движимый каким-то смутным чувством, Гарусов отправился в город и пошел на реку. Приближалась зима. Деревья уже заголились и дрожали от холода. По темноватой стремительной воде бежали плоские вихорьки, а между ними мокрым сахаром шло первое сало. Сентябрь. 'А у нас там листопады, листопады...' - по привычке думал Гарусов, но представить себе листопадов не мог. Реальной была эта холодная, серьёзная река. Если бы он умел выразить свои мысли словами, вышло бы что-то вроде: 'Прости меня, Сибирь, что я тебя так и не полюбил'. Назад ехали пассажирским поездом, с весёлой стукотней, с пересвистом паровозов и хороводом станций, сменявшихся за окнами. На каждой станции - надо, не надо - Гарусов соскакивал за кипятком и нарочно медлил возвращаться, чтобы девчонки пугались: 'Ах, останется!' В самую последнюю минуту он ловко вскакивал на подножку и ещё для удовольствия висел там некоторое время, а горячий чайник танцевал у него в руке. В Ленинград Гарусов вступил победителем. Стояла великолепная, солнечная осень. В садах неистовствовали листопады. Синяя Нева привольно разворачивалась от Зимнего дворца до Биржи. По Неве, морща и вспенивая воду, шли в разных направлениях весёлые пароходики, полные людей и детей. Волны набегали и лизали гранит у ног Гарусова. Удивительно, как он стал теперь болтлив, как часто стал улыбаться, не пряча зубов. Детдому отвели старый особняк на Каменном острове - мрачное, запущенное, частично разбомблённое здание с лопнувшими трубами и неисправными печами. Гарусов полюбил это здание, где на потолках толстые женщины в плащах и сандалиях сыпали из рогов изобилия розы и фрукты. Он сразу выделился в руководителя ремонтно-строительных бригад, кошкой лазил по лесам и подмостям, таскал вёдра с мусором, месил гипс, штукатурил стены. Надо было торопиться, надвигалась зима, но милая безобидная ленинградская зима, при мысли о которой Гарусов только улыбался. Он не зря улыбался. Он ждал. Ждал ответа из адресного стола, куда послал запрос о своей матери - дворничихе Делянкиной Насте. Ответ пришёл нескоро и был краток: 'Указать отчество, год и место рождения'. Гарусов этого не знал. Он задумался и приуныл. Даже сходил к врачу и попросился в лазарет, ссылаясь на 'острую боль в плече'. Лежа в лазарете, он обдумал положение и выработал план. Он решил обойти весь город, улицу за улицей, пока не найдёт свой дом. Сколько в Ленинграде улиц, Гарусов не знал даже приблизительно, но готов был ходить долго, сколько понадобится. Вышел он из лазарета почти не изменившимся, разве что пошатнулся немного в своем вожаковстве, и голубые глаза проросли серым. Приняв решение, он начал действовать. Воспитаннику детдома трудновато получать увольнение, если у него нет родственников. Гарусов совершил чудо: сделал себе тётку. Он просто поймал во дворе незнакомую женщину и уговорил её выдать себя за тётку. Помогли ему в этом опять-таки резонная речь и честные глаза. 'Тётка' уверовала в его порядочность: 'Такой не уворует, не сбандитничает'. На поиски у него ушло несколько лет. Гарусову было уже лет восемнадцать, и он учился в последнем классе, когда вдруг в своих поисках он набрёл на улицу, показавшуюся ему знакомой. Началось с трещины на тротуаре - он помнил этот профиль, не то звериный, не то птичий. Сердце Гарусова забилось где-то в зубах и дёснах. На углу оказалась булочная, в которую ушла утром за хлебом мать и из которой больше не вернулась... Только в витрине теперь лежали баранки и песочные торты. Что-то в них было оскорбительное. В мыслях своих он не раз находил эту булочную, но в ней было всё, как тогда: забитое окно, слабый огонь коптилки, чашка весов с тонким ломтиком хлеба. Он отошёл от витрины, свернул направо и увидел свой дом... |