| 1 |
| 2 |
| 3 |
| 4 |
| 5 |
| 6 |
| 7 |
| 8 |
| 9 |
| 10 |
| 11 |
| 12 |
| 13 |
| 14 |
| 15 |
| 16 |
| обл.3 |
|
|
Юрий НАГИБИН ПЕСНИ Рассказ Я рано узнал прелесть песни. Мне пела мама. Шумом полны бульвары, Ходят, смеются пары...- звучало по утрам в залитой солнцем комнате. Мама вытирала пыль с вещей, отдавая солнцу их лакированные глади. А я был во власти бульваров, полных светлой радости, шумящих молодыми голосами и весенней листвой. И может все случиться!.. Я не знал, пела ли мама ещё, я просто ничего больше не слышал. Сердце обмирало и замыкалось в своей тайне: что-то случится в моей жизни, непременно случится, грозное, счастливое, до стыда сладкое, о чём я и думать не смел. И все же мамино пение не шло в сравнение с пением 'родни' - так называла многочисленный клан своих родственников молодая женщина Катя, соседка по квартире. Катя работала надомницей, она делала матерчатые и бумажные цветы. Когда я был совсем маленьким, Катя присматривала за мной во время маминого отсутствия, позже она всегда приглашала меня на свои домашние праздники. У Кати было шесть женатых братьев и три замужние сестры, все как на подбор рослые, крепкие, громкие люди, с размашистыми движениями, рождавшими ветер. Профессии и у братьев и у деверей были мужественные: четверо братьев работали пожарниками, один милиционером и один сторожем в зоопарке; муж старшей сестры был шофёром, средней - мясником, младшей - водолазом. Худенькую, юную незамужнюю Катю они жалели, уважали и называли 'художницей'. Петь 'родня' начинала не сразу. Поначалу долго сидели за столом, загромождённым страшноватой в своей близости к изначальному естеству снедью. В нашей семье пища была предельно удалена от своего живого прообраза: угадай-ка в солёных кусочках, тщательно упрятанных под сметанным соусом с зелёным луком, сельдь или загубленных для холодца поросят в студенистой массе с кружочками огурцов, яиц и зубчатками моркови. А тут селёдка покоилась на блюде всем своим открытым мёртвым телом, с перламутровой, красноглазой головой и задранным хвостом; поросячьи ножки с раздвоенными копытцами торчали из бледного желе, а на масле жареной телячьей ноги рыжели волосы. Эти блюда стояли вперемежку с горами пунцового винегрета, квашеной, сильно пахнущей подсолнечным маслом капусты, солёными огурцами и многочисленными бутылками водки и вина. Вся эта снедь, как и расположившиеся вокруг неё люди, обладала яркой, терпкой живописностью. Надо было опустошить тесно уставленный стол, утыкать блюда окурками - особенно доставалось селёдке, получавшей окурок в полуоткрытый жалобный рот; надо было опорожнить все бутылки с красным и белым вином, чтобы Катя вразрез нестройному шуму завела: В маленькой светёлке Огонёк горит... Шум сразу стихал, и в Катином голосе исчезали визгливые ноты, он становился тих и мелодичен: Молодая пряха У окна сиди-и-и-ит!.. Блаженство входило в мою грудь. Я словно знал в своем предбытии маленькую светёлку, озаренную красноватым, чадящим пламенем масляного светильника, видел склонённую над пряжей русую голову с косами короной, слышал даже, как тепло, скромно и нежно пахнут эти девичьи косы. И как же любил я пряху, как жалел её одиночество, её беспомощность в огромном, чёрном, ночном мире, обступившем светелку с бедным, слабым огоньком! Странно, но строка следующего куплета: 'Вот она ласкает старого вдовца' - не доходила до меня. И не потому, что я был так наивен, а просто я чувством не поспевал за ней. Я был ещё во власти печального одиночества пряхи, когда появлялся этот вдовец. Но затем вдовец воплощался в заслуженного генерала, и я принимал его как надежду, как спасение бедной пряхи, да разве мог я его не принять, когда сам был этим храбрым, щедрым, великолепным генералом! В горле вскипали умилённые слезы, и, боясь расплакаться, я с нетерпением ждал того, что должно было непременно последовать в конце песни. Едва Катя нежно и чуть лукаво допевала последнюю строку о возможном счастье пряхи с генералом, как Фотий Иванович, муж старшей сестры, страшно кривя худое, усталое лицо, шутовским басом выкрикивал: И из пряхи выйдет Хучь куды мадам!.. Я сознавал, что это пошлость, портящая песню, но был благодарен Фотию Ивановичу за разрядку, ведь она уберегала меня от слёзного распада, давала силу слушать новую песню. А это была отчаянная, страстная, гибельная песня: Окрасился месяц багрянцем, Я волны морские видал. Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал... Новая песня исполнялась иначе, чем первая. Ту пела одна Катя, а хор подтягивал припев, здесь же Катя лишь заводила. Мужские голоса порой властно забирали её себе, затем те и другие сливались воедино. Почему 'родня', никогда не видавшая моря, с такой силой тоски пела о волнах, о парусах, отданных ветру, о гибельной пучине? Тогда я не задумывался над этим, моя душа под белыми парусами сама неслась в гибель. А потом начиналось страшное. И хотя я знал, что это страшное неизбежно придёт, оно всякий раз поражало... |